Анастасия Баталова - Девичье сердце [СИ]

Когда встречаешь хорошего человека,
твои недостатки вдруг проступают резко:
так в пещере под слоем песка возникает фреска…
Их как будто красным подчёркивает учитель;
как на фотоплёнке, погруженной в проявитель,
на голограмме, повернутой под углом,
ты их видишь ясно. Должно быть, борьба со злом
изначально является частью твоей природы –
и как бы ты, порокам своим в угоду,
ни губил, ни топтал её чуть живые всходы,
ни погребал их под слоем камней и ила
так, чтоб ничто не спасло уж, не воскресило –
встреча с прекрасным им возвращает силу,
и тянется снова к свету росток добра.

Приглядись к переливам холодного нежного блеска
и к достоинству скромному бликовой тихой игры –
так спокойно лежит океан — без единого плеска
в полный штиль — мощь свою осознав и смирив до поры.

Ты посмотришь и скажешь: "Металл не особенно ярок.
Не такой представлялась мне спутница, муза, мечта…"

Только преданный взгляд исподлобья — хороший подарок,
будь уверен, и страсть или томность ему не чета.

Ты подумаешь: "Ложечка из нержавеющей стали –
это слишком простая и недорогая деталь…"

Ты оценщик бездарный. Вглядись — если б ближе вы стали,
ты бы понял, что платина внешне похожа на сталь.

И пафос в том был и жест: как она стояла!
Эффектная поза, несколько жёстких слов,
стук каблучков многоточием. Только вяло
он реагировал: он доедал свой плов.

Она удалилась гордо. Как ствол бамбука
стройная… Тусклый блик на столе лежал.
А он сидел, уткнувшись в экран нэтбука
и не отрывая взгляда от чертежа…

Ошиблась она, надеясь, что он курсивом
вспоминать о ней остался на много лет.

Мораль проста, друзья: «уходя красиво»,
позаботьтесь о том, чтоб вам посмотрели вслед.

Жуёт поэта быт стальными челюстями –
тяжёлый ржавый лязг он чувствует внутри.
Свободу иногда он черпает горстями –
как из колодца пьёт и лишь тогда творит.

Поэтов жгёт любовь, прикладывая к коже
металл горячих букв единственных имён.
Пусть странно это, но нет ничего дороже
нарывов этих тем, кто ими заклеймён.

Поэт так впечатлён Вселенной будто болен.
Поэт всегда горит — поэт не может тлеть.
А если вдруг погас, влечется к алкоголю
к взведенному курку, к пруду или к петле…

В словах поэта как в крови довольно соли,
хотя они лежат легко как кружева.
Поэт не может быть совсем собой доволен –
слова в строке болят, пока она жива.

Строка поэта жезл. Он властвует толпою –
словами он раздул в глазах её костёр.
Поэтов кормит Бог как голубей крупою
с ладоней городов, которые простёр.

Богатство ищет их дырявые карманы –
поэты никогда не ждут его всерьёз.

Поэтов любит смерть. И слишко-слишком рано,
как правило, она целует их взасос.

Я должна ждать тебя, чтоб не вечно была пустоцветом
в центре рая священная Яблоня…Благодари
не меня, что я рядом, в тени оставаясь при этом…
Я тебя осторожно творю, прорастая внутри.
Я могу чем-то жертвовать, если тебе это нужно.
Я слабее лишь только кажусь… вот мой локоть — держись.
И прощаю тебе даже лишнее я… потому что
Ближе к Смерти на шаг, как любая дающая Жизнь.

Обернувшись всего лишь на взгляд, ты увидела пропасть.
Ту — без брода, без дна, без канатов и шатких мостов,
ощутила толчок в животе и внезапную робость –
страх намеченой жерты. Охотник к атаке готов.

Пропасть ширится всё — точно бомбами вырытый кратер. 
Убегать! — познавая пределы физических сил…
Это — гордость Лилит, так в тебе пробудилась Праматерь. 
Ты успеешь уйти. Он ещё ни о чём не просил.

Джа премудрый сидит на причале у самого моря.
Он спокоен как звёздное небо и весел всегда
как огонь в очаге. И принёс я огромное горе
как зерно на ладони ему, а его борода
чуть качнулась, улыбку как дыма кольцо выпуская.
Говорю я, с трудом подавляя предательский всхлип:

"Я дышу — для неё. Без ответа. И жизнь мне тоска, я
как в смолу муравей навсегда в неё, кажется, влип…"

Мудрый Джа отвечает, спустив в воду ноги с причала:

"Делать смыслом других — в пустоту безрассудный прыжок.
Ты попробуй дышать — для себя. Будет трудно сначала…"

(мудрый Джа папиросой мне дырочку в лёгком прожёг)

я хочу, чтобы ты стала моим ребром –
я впервые почувствую, как прорастают рёбра: 
как потянет кожу, вздымаясь тугим бугром,
оно на груди, куда аромат твой вобран

я хочу, чтобы ты была у меня внутри –
застыла, как фотография на сетчатке:
смеясь отчего-то смущённо, в одной перчатке,
пуская ребёнку мыльные пузыри
в этом янтарно-солнечном отпечатке…
чтоб прорасти в проспекты и пустыри
на город упала как семя весна в зачатке.

твой муж, длинношеий, худой, неизменно тут
рядом, в своём капюшоне почти как кобра 
не пытайтесь себе примерить чужие рёбра
даже если вам кажется — прирастут

после работы я, что ни вечер, в баре

приятель напротив долдонит: "не обалдей,
погляди на себя, что ты сделал с собой, злодей,
баб же полно (по столикам взглядом шарит)
найди, познакомься — будет как у людей"

я курю — он смотрит пытливо, как старый опер,
говорю: "баб-то много, раз умный такой, скажи,
нашёл между ними хоть пару собственных рёбер,
без которых лёгкие голые и — не жить…"
за окном стоят последние дни апреля,
закат уползает как розовый крокодил

мне врач говорит: "вы курите? офанарели?
бросайте немедленно! я вас предупредил –
жизнь или смерть"

что такого? я на распутье
ты направь: прикажи мне бросить, будь так добра
напоследок — в груди от того, что тебе не льнуть к ней
пустота и боль как от выбитого ребра

Я лиловый цветок приколола к резинке чулка.
Лепестки, что опали, остались на коврике в ванной.
Предстоящая Ночь неизбежно привычно легка
Перед картою вин и дальнейших заманчивых планов…
И сольется Она в нескончаемый яркий поток –
Отражаясь в зрачках, в очарованной клеточке каждой…
Я к резинке чулка приколола лиловый цветок –
Это цвет одиночества и нерастраченной жажды.

Вечер. Каждый фонарь очертил свой магический круг.
Мы случились вдвоём тут. Прохожие нас не запомнят,
а мы — их. Взгляд темнеющей улицы был близорук,
провожая двоих в лабиринт полусумрачных комнат
коммуналки, в нём как светлячки папиросы и мгла…
Ты читала стихи мне, сбиваясь, по четверостишью,
полушёпотом, память в спиртном растворив, как могла…
И была, захлебнувшись прохладной предутренней тишью,
коммнунальная кухня похожа на горстку миров,
кем-то брошеных: чайник, халат на хромой табуретке,
недоеденной груши неясные контуры… Кров
мой убог, а случайные гостьи не так уж и редки.
Ты роняла ещё в беспорядке жемчужины рифм
из разорваных бус позабытого произведенья;
и я вдруг про себя удивился: мы всё говорим…
… а когда целоваться?

Приветствовал будущий день я
в холостяцкой постели разостланной прям на полу.
Дворник скрёб мостовую. Фонтанка лежала в граните.
Мне казалось, что вечер вчерашний подобен узлу,
что связал до утра наши судьбы легко будто нити.
И качнулась печаль невесомо как тени ветвей
на стене, притворившись внезапною грёзою пьяной:
мне лицо вдруг твоё показалось гораздо живей
примелькавшихся лиц тех, кто рядом со мной постоянно…
Мы с тобой не раскрыли секрет рокового узла
легковетрено свившихся жизненных ниточек длинных.
Ты оделась, стыдливо простилась и быстро ушла.
Я остался с небрежно оборваной ночью и джином.
В лунном свете стакан засверкал на столе как слюда,
мне казалась гораздо насущнее вечных вопросов
легковесная грусть, я курил и ещё наблюдал
как ты таяла в памяти словно дымок папиросы.

К недоеденной груше на кухне подкралась луна,
осветив её всю, с потемневшим разодраным боком…
и секунда была до краёв красотою полна -
город замер как инок в молитве от близости с Богом.